Ну, Барсик… Ты-то чего вскочил? Всё в порядке. Просто… Не спится мне. А что без толку ворочаться? Вот сейчас курну, может, отпустит. Пойду, снова лягу. До утра… Как до тех небес. Семь верст с большим гаком. И всё лесом, лесом…
Иди, иди… Посмотри, там у тебя в миске ещё с вечера оставалось. И водичка тоже есть. Иди, иди. Не хочешь? Не хочешь, морда упрямая. Ну, сиди тогда. Вместе покурим.
Где тут мой «Беломор»? Будешь «Беломор», Барсик? Нет, не хочешь? Ну, понятное дело, ты у меня — благородных кровей, прямо, как и Мишка. Правда, Мишкой он давно был, ещё в пацанах. Ну, и потом, знамо дело, какое-то время. Пока не уехал в эту, Землю их Обетованную. Там он и стал Мойшей. И был им…
Был. Вот такие дела, Барсик. Есть такое слово. То же самое, что и есть. Только есть — это настоящее время. Вот мы с тобою сидим сейчас у окошка, курим… Ну, я, я курю, а ты только фыркаешь тактично и пялишься в окошко. Вот я курю, а ты смотришь, и это — время настоящее. То, что с нами здесь и сейчас.
А Мишка уже давно — не здесь. Там, далеко. За той многоэтажкой, что напротив, за проспектом, что за нею. За нашим городом. За многими-многими реками, полями и лесами. И даже за морями. В общем, очень, очень далеко. И если мы с тобою прямо сейчас оденемся и пойдем… Ох, Барсик… Долго нам идти придется! Год, наверное. А то и больше.
А Мишку уже завтра хоронить будут. Роза позвонила из Хайфы. Вчера… Да, Барсик, уже вчера позвонила. Нет Мишки. Умер. И вот это, Барсик, прошедшее время. Был. Был когда-то, а сейчас, даже там, далеко… Нет его, Барсик. И больше не будет. Одни воспоминания.
Можно, конечно, самолетом. Это быстро. Раз — и там. Вот только кто тебя, прощелыгу этакого, в самолет пустит? Там же обивка на креслах. А ты, ввиду своей полной бескультурности… Да ладно, ладно. Это я так, для красного словца. Культурный ты у меня, культурный. А обивку на кресле подрал просто потому, что она и так старая. Давно бы то кресло перетянуть надо. Так с каких шишей, Барсик? Пенсия, она ж — не безразмерная. Коммуналка. За газ. Жрач. И мне, и тебе. Папиросы, опять же. Вот и вся пенсия. Откуда деньги на тот самолет?
Так что завтра без нас. Без нас Мишку хоронить будут. Вот такие, Барсик, дела, такая правда жизни. Что молчишь-то? Не до меня тебе? Ну, что ты в это окно уставился, прямо и не оторвать тебя от него. Это, Барсик, блики. Ветер. Метель, посмотри какая, на улице. Вот подвесную «кобру» над подъездом и раскачивает. Поэтому свет от неё то туда, то сюда. А ты, охотник, уже и подобрался. Расслабься. В такую погоду хороший хозяин и собаку на улицу не выпустит. А я, пусть и не самый хороший… Ну, Барсик, какой есть! Вот какой есть, а не выпущу.
Ты посмотри, что на улице творится. Метель! Самая настоящая. Машины, что во дворе припаркованы, уже по самую крышу занесло. Снегом занесло. Снегом! И это — в конце марта. Весна называется…
В Хайфе сейчас, наверное, уже тепло. Солнышко. И снега нет. А в Казахстане, Барсик, в конце марта снег ещё местами лежит по степи. Особенно, если где какая ложбинка. Вот там, по северному склону, и снег.
Казахстан? Далеко, Барсик. Пожалуй, что и не ближе Израиля. Там теперь другая страна. Так и называется — Казахстан. Как я там очутился? Да не только я, Барсик. Все мы. Мама, я, Мишка. А отца с нами не было. Война тогда шла, Барсик. Отечественная. Отец на фронте был. Воевал. Хорошо воевал. Потом, после войны пришел, так и ордена, и медали на гимнастерке висели. Хорошо воевал.
А немец вперед пер. Вот нас всех — маму, меня и Мишку — эвакуировали. В Казахстан. А там зимы знаешь какие?! У-у-уу… Холодно. Снег. Бураны. А самое плохое — с едой туго. Всё, что из съестного в совхозе есть, подчистую — на фронт. Всё для фронта, всё для Победы. Слышал? Вот то-то. На голодное брюхо, сам понимаешь, много не навоюешь. А воевать надо было. И воевать хорошо.
Немцу хоть и врезали под Сталинградом по зубам… Да крепко так врезали! Но один удар, он победу не всегда дает. Только, если за явным… Это я тебе, как бывший говорю. А тут — какое явное?! И мы за два года войны кое-чему научились, но и у немца сила оставалась ещё немаленькая. Вся Европа на него работала. Ещё больше двух лет до Победы оставалось.
Так что солдат надо было кормить. И кормить хорошо. Поэтому и шло на фронт всё. Подчистую. Местным-то чуть полегче: у них какое-никакое — хозяйство. Живность, огородишко, опять же. А у нас, эвакуированных, что? Крыша над головой, пусть не своя, куда подселили… Крыша над головой есть — уже хорошо. Плюс, маму в совхоз определили. А там на трудодни… Ну, это, Барсик, так тогда отработанное время учитывалось.
Да что тебе рассказывать! Ты же за свою жизнь ни дня не отработал! Охотником?! И на кого же это ты охотился? У нас в квартире тараканов отродясь не было. А уж мышей и подавно! Летом? На мух?! Ну, тогда бы тебе какое-то количество шкур пойманных тобою мух на трудодни выдавали. Как оплату за ту работу, что ты выполнил. Что? Не хочешь мушиных шкур?! Ну, тогда сиди, слушай, да помалкивай.
Маме на трудодни в совхозе время от времени просо выдавали. Просо — это то же самое пшено… Крупа такая желтая, которую ты не сильно жалуешь, даже если я и вареную мойву к нему подмешиваю. Так вот, просо — это то же самое пшено, только не обрушенное. Ну, зерно сверху плотно прикрыто колосковыми чешуйками. Их, соответственно, надо обрушить, освободить крупу от этих чешуек. Вот мы с Мишкой этим и занимались.
Насыплешь просо в ступку и давай пестиком по тому просу долбить, оббивать чешуйки. А они плотно на крупе сидят, не хотят обрушиваться. Бьешь, бьешь тем пестиком, уже и взмокнешь весь… А толку-то. С гулькин нос. Ну, Мишка увидит, что я устал, отберет пестик… Он постарше был. Ему тогда уже двенадцать стукнуло. Мне? Так сам посчитай. Если я с тридцать шестого… Ну?!
Да, Барсик, математик из тебя плохой. Мне тогда шесть было…
Продолжение следует…
